Иван Калита из Парижа. Филолог-славист Ренэ Герра о русской культуре

Те, кто бежал от революции на Запад, стали чужими по обе стороны границы. Имена Бунина, Гиппиус, Бальмонта, Шмелёва, Одоевцевой и многих других зазвучали на родине лишь полвека спустя, но к тому времени Рене точно знал, что имеет дело с подлинным сокровищем.

Герра - обладатель нескольких тысяч картин и гравюр художников-эмигрантов: Юрия Анненкова, Сомова, Бенуа, Билибина, Добужинского. В его коллекции - подлинники писем Бунина, Горького, Бальмонта, Врубеля и Билибина, 50 тыс. книг, среди которых первые и прижизненные издания Пушкина, Тургенева, Достоевского, Л. Толстого и А. Толстого, Салтыкова-Щедрина. А также более 5 тыс. литературных сборников деятелей русского зарубежья, причём многие с их автографами.

Благодарен судьбе

Елена Курбатова, АиФ: Что привело вас в наш город?

Ренэ Герра: Люблю русскую глубинку, но у меня оставалось несколько «пробелов», хотя последние 20 лет я много путешествую по России. Причём не как турист, а всегда по приглашению. Выступал с лекциями в Костроме, Нижнем Новгороде, Тамбове, Курске, Екатеринбурге, Тюмени. То, что я здесь, - большая радость: кто мог подумать, что я смогу попасть в ваш город? До 1991-го он был закрыт для иностранцев. У меня была мечта попасть в Вятку – всё-таки, извините, для меня это Вятка, – и она осуществилась благодаря судьбе и Валерию Крепостнову, с которым я познакомился в Париже в прошлом году.

- Говорят, с Валерием Васильевичем, вас объединяет интерес к старинной открытке?

- Можно сказать, что я французский филокартист с русской душой. Первые открытки дореволюционной России собирал по барахолкам, когда мне было лет 15-17. Это была моя первая, но не единственная страсть, а на сегодняшний день у меня 60 тысяч открыток. Когда Валерий Васильевич подарил мне книгу «Вятка на старинной открытке», я достал свою картотеку, и оказалось: в ней есть экземпляры, которых у него нет. Я себя зауважал!

Начало положено

- Почему вы не любите слово «коллекционер»?

- Предпочитаю другое определение – «собиратель». Хоть я и француз, считаю себя в некотором роде «собирателем земли русской», Иваном Калитой конца ХХ - начала ХХI века. Коллекционеры покупают и перепродают, а я ничего не продаю. Всё, что я собирал: книги, письма, архивы - собирал целенаправленно и со знанием дела. В любом занятии, тем более в собирательстве, главное - быть знатоком. Вокруг меня были рассыпаны сокровища, и я этим воспользовался. Почему остальные прошли мимо, не понимаю.

- Выставляете ли вы свои «сокровища» на всеобщее обозрение?

- Я провёл немало выставок во Франции и мечтаю открыть музей русской живописи, но не в Париже, а в Ницце. Выставлял свои картины в Третьяковке, где у меня украли 22 полотна, это было в «лихие 90-е». Их разыскивает Интерпол, однако до сих пор картины негде не всплыли. Неприятная история. Если бы не она, я, безусловно, решился бы и на другие выставки - интерес к ним был.

- Есть ли желание реализовать какой-то совместный вятско-французский проект?

- Мы запланировали кое-что с Валерием Крепостновым, но что именно, пока секрет. Как человек суеверный, не хочу сейчас что-либо говорить. Но это только начало.

Любовь к «голодранцам»

- Откуда у вас, этнического француза, такой интерес к русской культуре?

- Это судьба. Мне было 11 лет, когда в Каннах я встретился с эмигрантами из России. К моей маме, директору женской гимназии, пришла пожилая русская дама и сказала: «У вас учится моя внучка, ей нужны уроки математики». Мама не отказала и согласилась дать несколько уроков девочке, естественно, бесплатно. Женщина поблагодарила и спросила, есть ли у моей мамы дети. Такой вопрос могла задать только русская - у нас это не принято. Узнав, что у мамы двое сыновей, предложила давать им уроки русского языка: услуга за услугу. Брату, который старше меня на 5 лет, было не интересно, а я согласился. И попал в особый мир: полутёмная прихожая, чем-то заставленная, лампады, образа. Очень интеллигентные и милые люди: жена из Киева, муж – с севера. Но по-французски дама не говорила, представляете? Однако у неё оказался педагогический талант, и вскоре родители приревновали меня к, откровенно говоря, голодранцам.

Год спустя я познакомился с русской поэтессой Екатериной Таубер, о которой высоко отзывались Бунин, Ходасевич и Ремизов. Стал её духовным сыном и первые русские книги прочёл у неё. Со временем круг общения расширился – на юге Франции жило немало интересных людей. В 1963 году я поехал в Париж – там была кафедра русского языка, в 1967-м защитил кандидатскую диссертацию о русской литературе. Так и пошло.

- Как вы сумели в своё время разглядеть гениальность окружающих вас людей?

- Увы, я стал единственным, кто заинтересовался их творчеством – оно не было востребовано ни у нас, ни на родине. Я понял его ценность, хотя меня считали белобандитом в собственной стране, и общение с русскими эмигрантами плохо сказалось на моей карьере. Но история показала: я сделал правильный выбор. Когда мне задают вопрос: «Вы лучший знаток русской культуры?», я отвечаю «Нет. К сожалению, единственный». Почему? Да потому, что мои коллеги изучали произведения советского соцреализма, и кто сегодня их читает? А я подпольно общался с великими изгнанниками: Борисом Зайцевым, Георгием Адамовичем, Ириной Одоевцевой и многими другими. Это был мой выбор, хотя меня считали едва ли не сумасшедшим.

- Как знаток русского языка скажите, насколько он изменился за то время, что вы его изучаете?

- До того, как попал в СССР впервые в 1966 году в составе делегации Сорбонны, я говорил на «мхатовском» русском языке. Но жить-то надо со своим веком, а поскольку я лингвист, мне хотелось говорить с использованием современного сленга и всяких прибауток, и я свой язык испортил. Теперь отчасти жалею. Но не хочу быть ретроградом - язык должен развиваться.

Смотрите также:

• Удивительная четверка. Как живет семья, в которой родились четверняшки →
• АЧС или бешенство. С какими рисками сталкивается Кировская область →
• В Киров приехал известный филолог-славист из Франции Ренэ Герра →